Дни еврейского кино в Москве

Ничего удивительного нет в том, что пресса этого практически не заметила, а если и заметила, то не придала ровно никакого значения.

Подумаешь, «Дни еврейского кино в Москве», причем слово «Москва» означало здесь всего лишь название кинотеатра, что на площади Маяковского, в самом центре нашего экономического и кинематографического пространства…

И наверное, был в этом некий резон, ибо к тому времени (к апрелю прошлого года) разместившийся здесь Киновидеоцентр национальных кинематографий под водительством Расима Даргях-заде уже успел провести фестивали фильмов казахских и украинских, православных и мусульманских, итальянских и азербайджанских, армянских и киргизских… Сегодня, спустя еще полгода, можно назвать и серьезные циклы, прошедшие в рамках Московского фестиваля… Так что «Дни еврейского кино» в этом ряду ничего особенного собой не представляли…

А между тем было в Днях нечто иное, какая-то иная атмосфера, иная температура зала, да и самих фильмов, сошедшихся в программе,— игровых, документальных, архивных, отрывков из театральных спектаклей, вокальных номеров…

И как же иначе, если этого кино, этой культуры, даже этого названия еще недавно не могло быть, не могло существовать по определению, по идеологическому канону, возведенному в закон великим этнологом и лингвистом, объяснившим раз и навсегда, что нет такого понятия — «еврейская нация», а что есть — видно будет по окончательном решении наболевшего вопроса. И не было-таки в течение сорока лет с лишком, после идеологического погрома послевоенного времени. Не было и кинематографа.

Ну да, отдельные кинематографические самоубийцы время от времени бросались очертя голову в смертельно опасную авантюру. Опыт аскольдовского «Комиссара», отправленного на вечное поселение в подвалы Госкино, свидетельствует об этом со всей определенностью. После того прошло более двух десятилетий, и на волне так называемой гласности, а говоря проще, ослабления шовинистической цензуры, стали появляться — правда, как бы по другой епархии, в рамках окончательной литературной реабилитации Исаака Бабеля,— экранизации его произведений («Одесские рассказы» + «Закат»), действие которых разворачивается в мире легендарном, почти фольклорном, как бы и не существовавшем вовсе, а если и существовавшем, то понарошку, в романтической дымке… И не случайно все три экранизации Бабеля, к которым можно добавить телевизионную постановку «Тевье-молочника» Шолом-Апейхема с Михаилом Ульяновым, старательно открещиваются от какой-либо реальности, превращая одесскую Молдаванку и реальное украинское местечко в какую-то всеобщую, бесконечную Касриповку, еврейский город Глупов, осененный одной и той же безысходнофаталистической предопределенностью неизбежной и вполне абстрактной Голгофы для всех, кто ее населяет.

И понадобилось появление «Дамского портного» Леонида Горовца с Иннокентием Смоктуновским, открывшим принципиально новый, я сказал бы, героико-стоический характер, чтобы стало понятно: разрозненные, не связанные друг с другом картины начинают складываться в нечто целостное, в биографию российского еврейства нашего столетия, биографию, имя которой погром, ожидание погрома, воспоминание о погроме как образе существования. Не случайно в этих и других фильмах (я имею в виду экранизацию купринского «Гамбринуса» и те, что вышли после Дней в Москве), несмотря на конкретную вроде бы хронологию действия, отсутствует время как философская категория, замещаясь только и исключительно пространством — пространством страдания, агонии, страха, на котором еще и еще раз разыгрывается вневременное противостояние народа своей исторической судьбе.

Это ощущение характерно не только для игровых картин (к которым на экране московских Дней присоединились две ленты бывшего нашего соотечественника, а ныне американского писателя и режиссера Эфраима Севелы «Колыбельная» и «Попугай, говорящий на идиш»), но для фильмов документальных — полуигровой картины Владимира Двинского «Мир вам, Шолом!», «Свидание с отцом» и «Миссия Рауля Вапленберга» Александра Роднянского, «Шабат» Гюльбахор Мирзоёвой, «Все хорошо» Юрия Хащеватского и Владимира Шпынаря, «Рай и три процента» Григория Чертова.

Быть может, только подчеркнуто незатейливая картина Петра Мостового «Одна из многих блуждающих звезд», посвященная долгой, трагической и гордой жизни еврейской поэтессы в России, в Палестине, снова в России и опять в Израиле, перекликающаяся с «Дамским портным», выпадает из общего сентиментального ряда, рассказывая о твердости и бесстрашии молодых энтузиастов, отправившихся в начале двадцатых годов на историческую родину, чтобы строить там национальный очаг, через несколько лет заразившихся святой верой в еще более счастливое будущее для всех народов в Стране Советов, нарвавшихся на тридцатые — сороковые, разделивших всю последующую историю страны, чтобы затем, уцелев, снова отправиться в землю обетованную — уже не бороться, а просто жить, поживать, доживать свой век…

И это движение возрождающегося (или рождающегося, можно сказать и так) еврейского кинематографа — если Бог даст, а люди не помешают,— исчерпав свой первоначальный, естественный и в чем-то необходимый сентиментально-поминальный настрой, обратится к истории народа как времени духовного, культурного, религиозного, просто биологического противостояния всем превратностям нашего века, собственной слабости, к ощущению национального бытия не как отпущенного судьбою нечаянного и незаслуженного чуда, но как естественного, нормального существования.

Подтверждением этой надежды, подтверждением того, что еврейское кино, оказывается, есть, существует, продолжается, являются новые фильмы, выходящие на экраны и снимающиеся на самых разных студиях страны,— «Изыди!..» Дмитрия Астрахана, «Изгой» Владимира Савельева, «Блуждающие звезды» Всеволода Шиловского, множество документальных лент, часть из которых уже была показана недавно во время Дней памяти Бабьего Яра в Киеве. Все это ленты разные, удачные и неудачные, и я не оцениваю каждую из них в отдельности. Куда важнее то, что каждая из них есть часть некоего целого, часть национального кинематографа, который — повторяю это,— оказывается, существует и продолжается.